Эта тема назрела давно. И стала стучаться во многих темах. Последнюю каплю добавило уже прямое указание (даже с названием «герменевтика») от Ономатодокса в его сообщ.: http://transcendental.ucoz.ru/forum/23-61-1861-16-1358666589 . Правда, частично эта тема уже затронута в теме «Трансцендентальные принципы истор.-философ. познания (2.4)» ( http://transcendental.ucoz.ru/forum/9-15-1 ). Но чтобы не путать всё историко-философское познание с его конкретной формой – герменевтикой, решил вывести ее в отдельную ветвь.
В чем смысл темы? Смысл – в противоречии между кантовскими установками и реальными их приложениями. В чем установки Канта? Я бы выделил две касательно данной темы: 1) нацеленность (на что?) – на изучение способов познания, 2) нацеленностью (чего?) – именно разума на самого себя: разум подвергает себя критике и, избавившись от недостатков, переходит в новую (перевернутую, измененную) стадию трансцендентального разума.
Что реально делаем мы на форуме СТ? Никакими познаниями: физическими, химическими, биологическими, историческими, социальными, эстетическими, этическимим и т.д. – мы здесь не занимаемся. А занимаемся лишь познанием философии Канта, в том числе чтением его труда «Критика чистого разума». Следовательно, следуя первой установке Канта, мы должны направить свое внимание не на сам предмет, чтО мы вычитываем у Канта, а на способ познания – КАК мы читаем Канта и что такое историко-философское чтение вообще? А следуя второй установке мы должны определиться: задействован ли при чтении Канта наш разум вообще? Если не задействован, то вряд ли такое чтение может называться кантианским, а если задействован, то мы должны подвергнуть этот разум критическому рассмотрению и исследованию.
Мой, пока общий ответ (вслед за Ономатодоксом) - в том, что разум тут задействован и ту, его часть, которая отвечает за чтение, следует называть ИСТОРИОСОФСКИМ РАЗУМОМ, а трансцендентальный метод его применения – ГЕРМЕНЕВТИКОЙ.
Итак, поставлены первые проблемы: что такое разум при чтении философских трудов? в чем его слабости и сильные стороны? как функционирует герменевтика? чем она отличается от простого чтения – внутреннего проговаривания слов? в чем уверенность, что понятое читателем равно написанному автором? есть ли опыт чтения и можно ли им делиться и учить окружающих? И т.д. и т.п.
Правда, частично эта тема уже затронута в теме «Трансцендентальные принципы истор.-философ. познания (2.4)» ( http://transcendental.ucoz.ru/forum/9-15-1 )
Оттуда:
Цитата (SergKatrechko)
В гуманитарном знании нет "законов" наподобие закона всемирного тяготения, т.е. априорных (универсальных и необходимых) положений, а если нет априорного, то нет и трансцендентального как оправдания априорного.
Законы, подобные всемирному закону тяготения, как теперь известно, являются следствиями или проявлениями Симметрии =Структуры =Гармонии =Числа. Структура есть и в тексте. Поэтому есть и законы текста подобные закону всемирного тяготения. Такие термины, скажем, как эллиптический и гиперболический оборот, неспроста в употреблении по обе стороны естественно-научного и гуманитарного водораздела.
Число и есть априорная форма всего, а математика и есть трансцендентальная философия. Число, как уже вовсю подсказывает нам современная физика, порождает эту Вселенную, и в этой Вселенной существует вот эта, наша, человеческая Культура - пещера Платона. Культура от Вселенной отличается только тем, что Вселенная порождена Числом сразу Вся, а свою Культуру, и самого себя следовательно, человек создает своим трудом постепенно, по частям. Вот в этом и все отличие математики Вселенной от математики Культуры: Вселенная сотворена, а Культура - сделана. Отсюда и принцип предустановленной гармонии Лейбница. Гармония эта - предустановленная логически - наступает в моменты, когда труд человека достигает степени художественного творчества.
Далее я просто предложил бы пока 7. СУДЬБЫ МАТЕМАТИКИ из К.А. Свасьян. Становление европейской науки. (http://rvb.ru/swassjan/stan_evr_n/01text/18.htm), имея ввиду разъяснение с помощью этого, что герменевтика есть математика (=трансцендентальная философия =наука) текста.
Цитата (SergKatrechko) В гуманитарном знании нет "законов" наподобие закона всемирного тяготения, т.е. априорных (универсальных и необходимых) положений, а если нет априорного, то нет и трансцендентального как оправдания априорного.
Это моя цитата и была сказана в определенных обстоятельствах/контексте. На текст она не распространяется (тем более, что трансцендентализм Канта в КЧР исследует априорные синтетические суждения - знание/текст!). А имелось в виду, прежде всего, социально-историческая область... (или область массовых человеческих ("гуманитарных") явлений). Ср. с различием методологий: номологическое vs. понимание/"вчувствование" у Дильтея, номотетическое (обще-законосообразное) vs. идиографическое (единично-неповторимое) у Виндельбанда. Вместе с тем, даже в области этики (это тоже "гуманитарное", но не "социальное") Кант сумел найти априорное, законосообразное (категорический императив).
Тем самым есть некоторая граница (нахождения) априорного.... Понимать надо с учетом этого уточнения.
Кант - цельная личность. Философ мировой величины. Я думаю, он вполне осознавал свое величие. Он понимал, что поставил вопросы, которые ставили все мудрецы (философы) всех веков и народов: "Все интересы моего разума (и спекулятивные и практические) объединяются в следующих трех вопросах: 1. Что я могу знать? 2. Что я должен делать? 3. На что я могу надеяться?" ("Канон чистого разума", р.2) И он дал свои эпохальные решения на эти вопросы, за что и почитаем. http://transcendental.ucoz.ru/forum/23-70-2223-16-1360212572
Цитата
"5.6.1971. ...О книге X «Законов» Платона. У Платона трансцендентальное доказательство бытия Божия, интереснейшее доказательство. Оно есть у Канта: нельзя мыслить предмет в его полной изоляции и несравнимости; переходя от одного предмета к другому, мы приходим к независимому первоначалу. Только у Канта всё это происходит в субъекте, а объект есть вещь в себе, мы о нем ничего не знаем. А ведь объекты и надо было бы применять в доказательстве. Субъект был ошибка Канта. Но не ошибка, что для восприятия вещи нужно априорное пространство. В том же смысле Шеллинг говорил об априорной необходимости существования предмета." Лосев Бибихину. http://www.srcc.msu.su/uni-persona/site/authors/bibihin/losev.htm
Цитата (СБ)
Однако на сегодня в философии нет рациональной методологии, как входить в полный резонанс с подобными цельными личностями.
Такая методология есть. Это герменевтика. Герменевтика уже развита до состояния технической науки - техническая герменевтика. И, более того, сейчас активно развивается под видом уже стилеметрии. Компьютерные программы на этой основе уже могут, например, классифицировать художников по их живописным только работам не хуже ученых-искусствоведов. То есть и вопрос "Был ли Кант субьективистом?" вполне им уже по силам.
Э.Кассирер. "Жизнь и учение Канта". Глава третья Построение и основные проблемы «Критики чистого разума»
1 «Если и к великим мыслителям применимо изречение, что стиль — выражение человека, то «Критика чистого разума» ставит перед биографами Канта уже в этом отношении трудную проблему. Ибо в истории литературы и философии нигде нельзя найти столь глубокое и решительное изменение стиля, как то, которое произошло в течение десятилетия между 1770 и 1780 гг. у Канта; подобного нет даже у Платона, стиль которого в старости, в «Филебе», в «Софисте» или «Пармениде», так резко отличается от манеры изложения в ранних диалогах. С трудом узнаем мы в авторе «Критики чистого разума» того, кто написал «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» или «Грезы духовидца». Свободный полет остроумия и воображения заменен теперь строгостью членения абстрактных понятий, выдающиеся грация и веселость прежних работ — тяжеловесной школьной серьезностью. Правда, тот, кто способен правильно читать «Критику чистого разума», найдет и в ней наряду с остротой и глубиной мышления выдающуюся способность созерцания и необычную образность языка. Гёте сказал, что, прочтя страницу Канта, ему кажется, будто он вошел в светлую комнату. Наряду с умением полного членения сложнейших, запутаннейших комплексов мыслей, здесь обнаруживается дар определить как бы одним взмахом в прочно запечатлевающихся эпиграмматических оборотах общий результат длительной дедукции и членения понятий и свести их в одну точку. В целом, однако, у большинства читателей преобладает впечатление, что избранная Кантом форма изложения скорее налагает оковы на его мысли, чем способствует их адекватному и чистому выражению. В заботе о твердости и определенности терминологии, о точности в определении и делении понятий, о соответствии и параллелизме схем природная, свойственная его духу и его личности форма выражения как бы застыла. Он сам это чувствовал и говорил об этом. «Метод моего изложения, — замечает он в дневниковой записи, — неудачен; он схоластичен, рассудочно сух, даже ограничен и весьма отличен от тона гения. Однако его удерживает от такого приближения, от признания тона «гения» сознательное намерение. «Я избрал школьный метод, — сказано в другом месте, — и предпочел его свободному полету духа и остроумия, хотя и понимал, стремясь к тому, чтобы каждый склонный к размышлению человек обратился к данному исследованию, насколько сухость этого метода отвратит людей такого типа, которые ищут именно сочетания с практической стороной. Даже если бы я обладал величайшим даром остроумия и писательского таланта, я не воспользовался бы им здесь, ибо мне очень важно исключить всякое подозрение, будто я хочу настроить читателя в мою пользу, уговорить; я жду согласия лишь от силы понимания. И мой метод сложился только в результате опытов» [1]. Требование строгой понятийной дедукции и понятийной систематики составляет теперь единственный идеал, перед которым отходят на задний план все другие требования. И все-таки Канту было нелегко отказаться от этих требований. В годы, непосредственно предшествовавшие созданию «Критики чистого разума», его непрерывно занимала мысль, возможно ли, и если возможно, то в какой степени, придать философским мыслям, не нанося ущерба их основательности, форму «популярности». «С некоторого времени, — пишет он уже в январе 1779 г. Герцу, — я в свободное время размышляю о принципах популярности в науках вообще (разумеется в таких, где это возможно, ибо математика этого не допускает), в частности в философии, и полагаю, что с этой точки зрения можно произвести не только иной отбор, но и установить совершенно иной порядок, отличный от требуемого школьным методом, всегда остающимся фундаментом» [2]. И в самом деле, в первых набросках критики разума господствует эта точка зрения. В них наряду со стремлением к «дискурсивной (логической) ясности посредством понятий» проявляется и «стремление к интуитивной (эстетической) отчетливости посредством созерцаний» и конкретных примеров. В предисловии к завершенному произведению Кант сообщает, какие основания заставили его в конце концов отказаться от этого намерения. «Средства, способствующие ясности, помогают пониманию отдельных частей, но нередко мешают пониманию целого, не позволяют читателю быстро обозреть целое и своими слишком яркими красками затемняют или скрадывают расчленение или структуру системы, между тем как именно от структуры системы главным образом и зависят суждения о ее единстве и основательности» [3]. Таким образом, первые попытки созерцательно-общепонятного изложения были сознательно отвергнуты: «царская тропа», как теперь понял Кант, также не может вести ни к трансцендентальной философии, ни к математике».
СК: onomatodox --
Сообщение отредактировал onomatodox - Среда, 06.03.2013, 17:34
Да, согласен. Герменевтика ставит одной из своих задач аутентичный, изоморфный резонанс с личностью философа. Но есть ряд "но". Во-первых, сама герменевтика еще не достигла оптимального уровня развития. Во-вторых, она идет от текста к личности, а тем самым уже изначально ограничена абструктом текста. А задача стоит: идти от личности к личности. В-третьих, по поводу Канта не знаю (может быть, Вы или кто-то знает, приведите, пожалуйста) герменевтических работ, в которых Кант предстал бы органически цельной личностью, какой был. Дело за будущими исследователями. Пока Кант "разорван" и "разодран" по рубрикациям толкователей.
Сообщение отредактировал СБ - Четверг, 07.02.2013, 10:53
Во-первых, сама герменевтика еще не достигла оптимального уровня развития.
Ну, сама она и не достигнет. Заниматься ею надо.
Цитата (СБ)
Во-вторых, она идет от текста к личности, а тем самым уже изначально ограничена абструктом текста.
"Стиль есть сам человек", Бюффон, 1753 год.
Цитата (СБ)
В-третьих, по поводу Канта не знаю (может быть, Вы или кто-то знает, приведите, пожалуйста) герменевтических работ, в которых Кант предстал бы органически цельной личностью, какой был. Дело за будущими исследователями.
Ну да, конечно, это не наше дело. Собственно, скоро уже появятся специальные компьютерные программы, которые смогут такие работы печь как пирожки. «12.3.1971. ...Платон – это бесконечность, безбрежное море. Самый стиль его, я говорю, не изучен еще. Эти его речи даже в «Пире», изъезженном вдоль и поперек, не изучены. Состав, структура диалога – ничего не изучено. У него есть разные декадентские украшения, проследить их трудно. Разве есть какая-то определенная структура речи рассказа Эра в X книге «Государства»? А ведь явно у Платона тут был какой-то план, только он не раскрыт. Я предполагаю заняться структурой его книги». Лосев Бибихину.
«Начало лета 1979. Я опоздал на защиту Гасана Гусейнова. Я ехал из «Мысли», в который раз перебирал возможности поворота дела[271]; наконец, меня оштрафовал в троллейбусе вежливый изувер, хотя я точно помню, что билетик купил и даже оторвал от него для экономии водителя лишь малую часть. В большую аудиторию на первом этаже после хождения по верхним коридорам и разузнавания я вошел уже только при заключительном слове Лосева – и сразу был зачарован, как пятнадцать лет назад, его голосом, дерзким, поднимающим.
«Одно дело миф сам по себе, другое – миф в каком-то своем инобытии. Это нагрузка мифа, которая самому мифу еще не принадлежала. Гусейнов умеет читать Эсхила таким образом, что форма и содержание как-то не различаются. Убедительно, ясно, с умением так хорошо сказать, что вопросов не возникает! Интересно, что образы Эсхила мифологичны и немифологичны одновременно. Сказать, что Эсхил сводится к художественным образам, мало. Образы искусства служат предметом любования. А у Эсхила образ есть и огромная жизненная образующая сила. Правда, на дворе уже 5 век и миф перестает существовать, однако миф составляет всё-таки еще мировоззрение Эсхила, и трудно сказать, где у него миф, а где не миф. Тут и не художество и не проза, и не миф и не реальность. Это и не просто искусство, и это не миф, и это не отсутствие мифа. После ознакомления с диссертацией я понял, что Гусейнов хочет еще раз развернуть и в сотый раз прочитать Эсхила. Теперь, после Гусейнова, мы знаем, что Эсхил это и не искусство, и не миф. Тогда что же? А вот!.. (загадочно и вызывающе). Это такая специфика, которая заслуживает изучения! Я тоже рекомендую развернуть Эсхила и прочитать его иначе. Еще близки тени прошлого, когда Эсхил излагался как? Содержание излагалось! Ну, разве что кто-то разбирал немного образы. Так как эти тени прошлого еще не ушли и так как еще есть тенденция излагать содержание, – прошло 20–30 лет, как они ушли, но они еще не ушли, они еще летают между нами, – то я прошу вас: посмотрите, как поднялась филология! Она ставит проблему стиля! Мы дошли до стиля! Даже мои профессора, они не занимались стилем. А? Почему? Время тогда еще не пришло[272]. А теперь пришло. Так что Гусейнов очень современный исследователь. ...»
Пока мне только вот Кассирер попался, который говорит о стиле, говоря о Канте. Потому что у Кассирера есть "Философия символических форм". А у Лосева - "Диалектика художественной формы" и "Проблема художественного стиля". «4.8.1970. ...По поводу моего замечания, что Аристотель это всё-таки онтология, а у Лосева всё эстетика, он возразил: «Эстетика – заключительная часть онтологии, онтология завершается эстетикой. Эстетика последняя глава онтологии Платона и Аристотеля. Эстетика – завершительная онтология. Хотя в античности не было эстетики как самостоятельной науки. Ее создал Баумгартен. Античная красота – в добре, она бытийная, онтологическая. Нельзя поэтому говорить, что Лосев всё в эстетику превращает. Он – и в онтологию. Метафизика там в античности всё, и красота, и бытие». Бибихин о Лосеве.
Я занимаюсь. И готов продолжить занятия дальше. Наш сайт подходит к завершению. У вас есть план, практический, как надо заниматься?
Цитата (onomatodox)
Цитата (СБ):Во-вторых, она идет от текста к личности, а тем самым уже изначально ограничена абструктом текста. "Стиль есть сам человек", Бюффон, 1753 год.
Да, стиль есть человек, но чтение текста читателем, не есть непременное овладение стилем и тем более не есть воссоздание человека (автора). Я это хотел сказать. Опять же, этому надо учиться: как из текста реконструировать личность.
Сообщение отредактировал СБ - Четверг, 07.02.2013, 21:23
Я занимаюсь. И готов продолжить занятия дальше. Наш сайт подходит к завершению. У вас есть план, практический, как надо заниматься?
Да здесь жизнь, развитие науки, уже наши такие планы опередила. Я же со всей серьезностью указал на техническую науку стилеметрию и компьютерные программы типа "когнитивных советников", которые смогут скоро в стиле хоть Лосева, хоть самого Канта, генерировать тексты и по Лосеву и по Канту и по всем задаваемым им вопросам вообще.
Цитата (СБ)
Да, стиль есть человек, но чтение текста читателем, не есть непременное овладение стилем и тем более не есть воссоздание человека (автора).
Нет, я имел в виду то, что читать надо не текст как слова-предложения, а читать/видеть надо стиль. Ну да, этому - стилю - надо учиться.
Я же со всей серьезностью указал на техническую науку стилеметрию и компьютерные программы типа "когнитивных советников", которые смогут скоро в стиле хоть Лосева, хоть самого Канта, генерировать тексты...
Я не ставлю под сомнение Вашу серьезность. Я ставлю под сомнение, что программа может сгенерировать (не тексты, а) личности типа Лосева или Канта. Личность генерируется только самой личностью и немного окружающими личностями, и никем больше. Но я не услышал, главного: есть ли у Вас намерение и если есть, то каково оно, поработать над развитием философии герменевтики?
Но я не услышал, главного: есть ли у Вас намерение и если есть, то каково оно, поработать над развитием философии герменевтики?
Я же говорю, что герменевтика развилась уже до технической =практической =инженерной =программистской стилеметрии. Предложение Лейбница о машинном моделировании функций человеческого мозга уже реализовано современной наукой. Речь не идет о копировании личности как личности. Речь идет о моделировании функций =поведения личности. Лосев дал исчерпывающее логическое определение стиля. Любое логическое определение можно смоделировать, алгоритмизировать и запрограммировать. Конечно, создатели искусственного интеллекта обошлись без Лосева, но то, что возможна строгая логическая формула стиля говорит о том, что возможно сколь угодно точное моделирование его.
Поэтому я в затруднении ответить на Ваши вопросы: есть ли у меня "план, практический, как надо заниматься" и есть ли у меня "намерение поработать над развитием философии герменевтики". Философия =теория здесь завершена - теория стиля Лосева. Практика же такова, что профессия герменевта, как и любая другая, впрочем, в ближайшее время будет автоматизирована - "когнитивные советники". Ну то есть и в теории тут не скажешь ничего философски нового после Лосева, и в плане практики - проблематично (=зачем?!) пытаться освоить саму профессию герменевта на фоне ее автоматизации. Так что остается просто пообщаться на разные темы в рамках герменевтики. Откроете сайт, пригласите - пообщаемся.
Хорошо. Есть такое предложение - пока, чтобы не терять время. Подготовьте небольшие Тезисы по герменевтике как машинном моделировании. Я не совсем понимаю, что это такое, но интересно будет выставить мои Антитезисы о герменевтике как личностном вчувствовании в текст до резонанса душ (с машиной такого резонанса нет, поскольку у машины нет души). Потом выложим наши Тезисы и Антитезисы в паре и посмотрим, что получится, как пойдет дискуссия.
Если «Критики» Канта можно рассматривать как критику той или иной человеческой деятельности, то теорию стиля можно рассматривать тогда как доведенную до совершенства критику Канта. Поскольку стиль - это последняя, высшая, форма любой деятельности, когда она — деятельность — становится искусством и творчеством, а деятель — творцом, художником, мастером.
Такая — совершенная — критика писательской деятельности была дана в короткой и знаменитой речи «О стиле» Жорж-Луи Лекле́рка графа де Бюффо́н (французский натуралист, биолог, математик, естествоиспытатель и писатель XVIII века) знаменитого автора знаменитой и многотомной «Естественной истории».
Замечательная эта речь Бюффона, произнесенная им в день его вступления в члены Французской Академии 25 августа 1753 г., то есть за 28! лет до первой «Критики» Канта, содержит в себе в ясном, чистом и совершенном виде все громоздкие и запутанные для неподготовленного чтения кантовские «Критики».
Лосев А.Ф. «Проблема художественного стиля», § 2. От Бюффона до романтиков. 1. Бюффон.
«§ 2. ОТ БЮФФОНА ДО РОМАНТИКОВ.
Переходя к краткому обзору главнейших авторов, писавших о стиле на Западе, мы не будем касаться ни авторов эпохи Возрождения (например, Скалигер), ни авторов XVI — XVIII вв. (Неринг — 1736, Бени, Бодуэн, Буало, Зульцер — 1771-1774 и др.).
1. Бюффон. Мы остановили бы наше внимание только на замечательном рассуждении знаменитого Ж. Бюффона в день его вступления в члены Французской Академии 25 августа 1753 г. Имя этого Бюффона или, вернее, его изречение о том, что «стиль есть сам человек», стало популярным на все двести лет, которые прошли с тех пор. Для нас, однако, интересно то, что Бюффон понимает этого «человека» чрезвычайно живо, конкретно, остро, с требованием к тому же от авторов высокого ума, тонкого вкуса и живых чувств, так что из рассуждений Бюффона вытекает далеко не столь абстрактное представление о стиле, которое у нас указывается обычно в связи с его популярным изречением, но оно пышет глубоким темпераментом, тончайшим владением художественными формами и умением воздействовать на все жизненное поведение человека. Эстетические и литературные категории, употребленные здесь Бюффоном, конечно, еще весьма далеки от своего логического расчленения и от своей научной систематики. Но темперамент и острое жизненное восприятие стиля даны у Бюффона в таком виде, что мы предпочитаем дать здесь буквальный перевод основных мест из его знаменитой речи. Для нас они заменят всякий логический анализ, которого у Бюффона нет и который ему вовсе не нужен.
Вот некоторые места из его речи.
«Мне нечего, господа, предложить вам, кроме вашего же собственного достояния: вот несколько мыслей о стиле, которые я почерпнул в ваших книгах.
Истинное красноречие предполагает обладание гением и культурой духа. Оно совершенно отлично от той естественной способности говорить, которая есть всего лишь природный дар, особенность, присущая каждому, чьи страсти сильны, органы развиты, а воображение легко. Эти люди чувствуют живо, бывают глубоко взволнованы, сильно проявляют вовне свои ощущения, — и благодаря какому-то чисто механическому воздействию они передают другим свое воодушевление и свои переживания. Тело здесь говорит с другими телами».
Стиля, по Бюффону, здесь еще нет, а то, что воздействует на слушателя, это «тон неистовый и страстный, выразительные и энергичные жесты, речь стремительная и звонкая. Но для людей с трезвой головой, изысканным вкусом, тонким умом мало одних жестов и тона; им нужен предмет, нужна мысль, нужны основания; нужно умение все это подать, разнообразить, упорядочить. Недостаточно лишь поразить слух и занять зрение; обращаясь к разуму, нужно воздействовать на душу и тронуть сердце. Стиль есть не что иное, как порядок и жизнь, сообщаемые пишущим своей мысли. Если мысль становится связной, последовательной и сжатой, то стиль делается твердым, энергичным и кратким; если она медлительно растекается, будучи скреплена лишь словами, то как бы ни были эти слова изящны, стиль станет разбросанным, рыхлым и тягучим.
Но прежде чем искать порядка, в каком будут представлены мысли, необходимо создать иной, более общий и более постоянный, в который должны войти лишь первоосновы суждений и главные идеи». Этот план первых идей, как утверждает Бюффон, главное. «Больше того, это — единственное средство укрепить, развить и возвысить свои мысли. Этот план еще не есть стиль, но он его основание: он его поддерживает, он его направляет, он упорядочивает и узаконивает его движение; без него лучший писатель будет блуждать в потемках, причем ему не поможет никакой энтузиазм, никакое остроумие, никакое вдохновение».
«Всякий предмет един, и, как бы он ни был обширен, его можно объять в одном рассуждении». В произведениях природы, по Бюффону, есть единство и цельность, но тут сказывается «печать божественного начала». Наоборот, «человеческий ум созидать не может; он творит лишь будучи оплодотворен опытом и размышлением. Именно от неимения плана, именно от недостаточного размышления над предметом талантливый человек приходит в замешательство и не знает, с чего начать писать. Ему является сразу великое множество идей, и, поскольку он не сопоставил и не соподчинил их, ничто на заставляет его предпочесть одни другим: он останавливается в смущении. Но как только он наметит план, как только соберет и упорядочит все мысли, которых требует его предмет, он сразу поймет, в какой момент надо брать перо, он почувствует созревание своей мысли, он поспешит тогда дать ей раскрыться и даже будет испытывать наслаждение от письма: идеи легко потекут одна за другой, и стиль сделается естественным и прозрачным; наслаждение родит жар, который распространится повсюду и оживит всякое выражение; одушевление распространится все более, предметы расцветятся, и чувство, соединившись с мыслью, подкрепит ее, ускорит ее, заставит за сказанным угадывать последующее, и стиль сделается занимательным и ярким».
Пороки стиля для Бюффона —это утрирование, чрезмерная изысканность, помпезность в выражении простых вещей. Во всех таких случаях писатель работает со словами, а не с идеями. «У таких писателей нет стиля, или, если хотите, у них лишь тень настоящего стиля. Стиль должен высекать мысль, они же умеют лишь клеить слова. Итак, чтобы хорошо писать, надо вполне овладеть своим предметом; надо продумать его настолько, чтобы ясно увидеть порядок своей мысли и сделать ее единой последовательностью, непрерывной цепью, каждое звено которой представляет идею... Вот в чем заключается строгость стиля, вот что может дать ему единство и упорядочить его беглость, и вот чего одного достаточно, чтобы сделать его точным и простым, ровным и ясным, живым и связным. Если с этим первым правилом, которое диктует гений, соединятся тонкость и вкус, тщательность в выборе выражений, старание называть вещи лишь самыми общими названиями, то стиль сделается благородным. Если к этому присоединится недоверие к первому душевному движению, презрение к внешнему блеску и постоянное отвращение от двусмысленности и балагурства, стиль станет веским и даже величественным. Наконец, если пишут, как думают, если писатель сам уверен в том, в чем он хочет убедить, то эта чистая перед самим собой совесть, которая составляет приятность стиля для других и его правдивость, позволит ему произвести все свое воздействие, при условии, что это внутреннее убеждение не отразится в слишком сильной горячности и что искренности всегда будет больше, чем уверенности, а пыла меньше, чем ума.
...Хорошо писать — это одновременно хорошо думать, правильно и глубоко чувствовать и верно излагать; это иметь вместе талант, душу и вкус. Стиль предполагает соединение и проявление всех способностей разума. Лишь идеи образуют основу стиля, звучность слов всего лишь аксессуар».
«...Лишь хорошо написанные произведения дойдут до потомков: богатство знаний, глубина наблюдений, даже сама новизна открытий еще не служит надежной гарантией бессмертия. Если произведения, содержащие все это, держатся лишь на фактах, если в них не проявился вкус, ум и талант, они будут забыты, потому что знания и открытия легко переходят от одних к другим, легко передаются и даже выигрывают, будучи использованы под более способным пером. Эти вещи вне человека, стиль же есть сам человек. Поэтому стиль нельзя ни отнять, ни перенять, ни подменить: если он возвышен, благороден, величествен, его автором будут равно восхищаться во все времена; ведь лишь истина долговечна и даже вечна. Но прекрасный стиль прекрасен именно благодаря бесчисленным истинам, которые он обнаруживает. Все духовные красоты, которые в нем скрываются, все те соотношения, на которых он построен, суть истины полезнейшие и, возможно, даже более драгоценные для человеческого разума, чем те, которые составляют основу предмета».
Все эти рассуждения Бюффона о стиле в самой яркой форме обнаруживают для нас как то, что для стиля требуется знание или чувствование предмета изображения, т. е., мы бы сказали, известного рода модель, так и структурное построение, то, что Бюффон называет «планом», равно и насыщенность живейшими человеческими эмоциями, пронизанность теми или другими идеями ума и талантливая организованность целого. Можно сказать, что в этой речи Бюффона, хотя она и произносилась во второй половине XVIII в., заложено все то понимание стиля, которое еще и теперь является труднодостижимой целью для современных исследователей и которое содержит в себе почти все необходимые стилевые категории, которые мы еще и сейчас формулируем с таким трудом и с такой неуверенностью».
Добавлено (17.03.2013, 12:29) --------------------------------------------- Жорж Луи Леклерк де Бюффон
Вы оказали мне великую честь, призвав меня в ваши ряды1, однако слава - благо лишь для тех, кто ее достоин, а я не могу поверить, чтобы несколько опытов, написанных безыскусно и не ведающих иных украшений, кроме тех, что дарованы Природой, были способны снискать их автору место среди Мастеров слога, среди знаменитых мужей, представляющих в этих стенах литературную славу Франции, мужей, чьи имена, пленяющие ныне людей всех Наций, с тем же восхищением будут произноситься и нашими далекими потомками. Нет, господа, обращая свои взоры на меня, вы руководствовались иными соображениями, вы пожелали лишний раз засвидетельствовать свое почтение тому славному сообществу, к коему я имею честь принадлежать2; признательность моя не станет менее живой оттого, что я разделю ее с собратьями, но как исполнить возложенную на меня обязанность? мне не остается ничего другого, господа, кроме как предложить вам ваше собственное достояние, а именно некоторые мысли касательно стиля, извлеченные из ваших сочинений; мысли эти зародились у меня в то время, когда я читал вас, восхищался вами - толика успеха суждена им, лишь если они подвергнутся вашему просвещенному суду.
Во все эпохи рождались на свет люди, обретавшие власть над себе подобными с помощью слова. Однако правильно писать и говорить люди научились лишь с наступлением эпох просвещенных. Истинное красноречие немыслимо без упражнения гения и культуры ума. Оно вовсе несхоже с тем природным умением говорить, которое отпущено всем, чьи страсти сильны, голос послушен, а воображение скоро. Такие люди чувствуют живо, печалятся искренне, не скрывают своих ощущений и сообщают окружающим свои восторги и горести посредством влияния сугубо механического3. В этих случаях тело говорит с телом; движения и знаки действуют заодно и помогают друг другу. Что надобно, дабы взволновать и увлечь толпу? что потребно, дабы поколебать и убедить большинство слушателей? тон пылкий и приподнятый, жесты многочисленные и выразительные, слова звучные и быстрые. Но горстке избранных, чей ум тверд, вкус изыскан, а чутье тонко, тем, кто, подобно вам, господа, равнодушны к приятности голоса, красоте жестов и пустому звуку речей, потребны дела, мысли и резоны, которые надобно подать, оттенить, расположить в подобающем месте: обращаясь к таким слушателям, мало поразить слух и привлечь взор, надобно, обращаясь к уму, воздействовать на душу и тронуть сердце.
Стиль есть не что иное, как порядок и движение мыслей. Стоит сжать их, накрепко соединить одну с другой, и стиль станет жестким, нервным и лаконическим; если же позволить мыслям перетекать одна в другую неторопливо, повинуясь лишь связи слов, сколь бы изящны они ни были, стиль сделается туманен, вял и тягуч.
Однако, прежде чем заняться порядком изложения мыслей, надобно обратить внимание на порядок более общий и прочный - на последовательность главных понятий и общих идей: именно определив их место в этом первоначальном плане, вы ограничите предмет своего рассуждения и оцените его сложность; именно памятуя постоянно об этом первом наброске, вы определите, как далеко должна отстоять одна общая идея от другой, и у вас родятся идеи вспомогательные, промежуточные, которые и поместятся между главными. Сила гения поможет вам представить все общие и второстепенные идеи в их истинном свете; тонкость распознавания позволит отличить мысли плодовитые от мыслей бесплодных; прозорливость, рожденная давней привычкой к сочинительству, даст предвидеть, чем увенчаются все эти деяния ума. Если предмет сколько-нибудь обширен, его редко удается охватить одним взглядом, постичь первым и единственным усилием гения; зачастую даже долгие размышления не позволяют проникнуть во все его детали. Итак, невозможно преувеличить значение этой подготовительной работы; она - единственный способ укрепить, расширить и возвысить ваши мысли: чем больше основательности и силы сообщат им ваши раздумья, тем легче вам будет затем облечь их в слова.
Этот план - еще не стиль, но его основание; он поддерживает его, направляет, водительствует его движением и подчиняет его своим законам; без него самый лучший писатель сбивается с пути; перо его блуждает без поводыря и оставляет на бумаге штрихи беспорядочные и очертания нестройные. Сколь бы блестящи ни были употребляемые им цвета, сколь бы прекрасны ни казались щедро рассыпаемые им детали, целое все равно неприятно поразит публику; не выстроив свое сочинение, автор не сумеет выразиться в нем сполна, и, восхищаясь умом сочинителя, читатели заподозрят его в отсутствии гения4. Именно по этой причине те, кто пишут как говорят, пусть даже говорят они очень хорошо, пишут плохо5 те, кто повинуются первому порыву воображения, берут ноту, которую не умеют выдержать; те, кто боятся растерять мимолетные, разрозненные мысли и записывают разные отрывки от времени до времени, никогда не обходятся при их соединении без переходов принужденных; одним словом, именно поэтому на свете так много сочинений, сложенных из кусочков, и так мало сочинений, созданных на одном дыхании.
Меж тем всякий предмет един, и, сколь бы обширен он ни был, может быть описан в пределах одной речи. К перебивкам, паузам, разбитию на части6 следует прибегать, лишь повествуя о предметах, не связанных один с другим, или же имея дело с предметами чересчур обширными, сложными и разрозненными, которые ставят множество препятствий на пути гения и принуждают его подчиниться воле обстоятельств: во всех прочих случаях дробность не только не сообщает сочинению дополнительной прочности, но, напротив, лишает его цельности; книга кажется более ясной глазу, но замысел автора остается темен для читателя; он не может воздействовать на его ум, ибо дает себя знать лишь в непрерывности изложения, в гармонической соподчиненности идей, в последовательном развитии, в тщательной выдержанности переходов, в плавном движении, которое всякая остановка прерывает или нарушает.
Отчего творения Природы столь совершенны? оттого, что любое из них являет собой законченное целое, а созидает она их согласно вечному плану, от коего никогда не отступает; в безмолвии трудится она над зародышами своих детищ; единым движением набрасывает исходную форму любого живого существа, а затем, не отрываясь, совершенствует его в течение положенного срока. Творение изумляет, но следовало бы поражаться запечатленному в нем образу божьему. Ум человеческий неспособен ничего создать сам, он начинает творить, лишь оплодотворенный опытом и размышлениями; корни его творений - в его познаниях: однако, подражая Природе в последовательности трудов, возвышаясь посредством созерцания до истин самых величественных, объединяя их, связывая, сотворяя из них с помощью мысли единое целое, систему, он может позвести на основаниях нерушимых памятники бессмертные.
Если же человек остроумный начинает творить, не имея плана, не обдумав должным образом свой предмет, он оказывается в затруднении и не знает, с чего начать: множество идей представляются его уму одновременно, но, поскольку он не успел ни сравнить их, ни выяснить, какие из них более важны, а какие - менее, ему не на чем основать свой выбор; итак, он пребывает в недоумении.
Стоит ему, однако, составить план, собрать и привести в порядок все главные идеи, касающиеся предмета его сочинения, - и он с легкостью угадает мгновение, когда взяться за перо, ощутит, что замысел созрел в его уме, и поспешит воплотить его, испытывая от писания одно лишь удовольствие: мысли его будут плавно сменять одна другую, и стиль сделается легок и естественен; из удовольствия родится пылкость, распространится повсюду и оживотворит каждое выражение; все оживет, тон возвысится, предметы обретут цвет, чувство, воссоединившись со светом, усилит его, разнесет вдаль, прольет его лучи не только на уже сказанное, но и на имеющее быть сказанным впредь, и стиль сделается увлекательным и сияющим.
Ничто так не противно пылкости, как желание щедро рассыпать по тексту выдающиеся детали; ничто так не чуждо свету, который должен падать повсюду равномерно, как эти искры, которые высекаются лишь при насильственном столкновении слов и ослепляют нас на несколько мгновений лишь для того, чтобы затем снова погрузить во тьму. Такие мысли блистают лишь по контрасту с другими и представляют лишь одну сторону предмета, оставляя в тени все прочие, причем обычно сторона эта - острие, угол, дающий людям тем больше возможностей для игры ума, чем дальше это уводит их от просторных плоскостей, которые имеет обыкновение исследовать здравый смысл.
Ничто так не противно истинному красноречию, чем обращение к этим тонким мыслям и поиск тех легких, непринужденных, неглубоких идей, которые, подобно листу металла после ковки, обретают блеск, лишь утратив основательность7. Следственно, чем больше этого хилого и блистательного остроумия окажется в сочинении, тем меньше будет в нем силы, света, пылкости и стиля, за исключением, конечно, тех случаев, когда остроумие и есть предмет сочинения и сочинитель не ставит перед собою другой задачи, кроме увеселения читателей; тогда искусство говорить о пустяках делается, быть может, еще более сложным, чем искусство говорить о возвышенном.
Ничто так не противно красоте естественной, чем старания изъяснить вещи привычные и заурядные слогом необычным или напыщенным; ничто не наносит писателю большего вреда. Им не только не восхищаются - его жалеют, видя, как долго подбирал он новые сочетания слогов, дабы сказать лишь то, что говорит весь мир. Сей порок - свойство умов просвещенных, но бесплодных; слов у них довольно, идей же недостает; посему и трудятся они над словами: выстраивая фразу, воображают, будто сопрягают идеи, а портя язык неверным употреблением слов, мнят, будто очищают его. У таких писателей стиля нет или, если угодно, у них есть всего лишь тень стиля; стиль призван чеканить мысли, писатели же эти умеют лишь выводить на бумаге слова.
Итак, чтобы хорошо писать, нужно вполне овладеть предметом, о котором пишешь, нужно размыслить над ним достаточно долго, чтобы уму представилась череда, непрерывная цепь идей, каждое звено которой представляет собой одну из них, а взявшись за перо, строго следовать этому первоначальному плану, не позволяя себе отклоняться от него, не нажимая чересчур сильно и соразмеряя свои действия с тем пространством, какое предстоит покрыть словами и фразами. В этом и заключается строгость стиля, это и сообщает ему единство и определяет его быстроту, этого одного достанет, чтобы сделать его точным и простым, ровным и ясным, живым и связным. Прибавьте к этому первому правилу, продиктованному гением, тонкость чувства и вкуса, щепетильность в выборе выражений, старание обозначать вещи лишь понятиями самыми общими, - и стиль ваш обретет благородство. Если же ко всему названному присовокупить еще недоверие к первому побуждению, презрение ко всему, что не имеет иных достоинств, кроме блеска, и постоянное отвращение от двусмысленностей и шуток, стиль сделается степенен и даже величествен: одним словом, если мы пишем как думаем, если мы сами убеждены в том, в чем хотим убедить других, эта честность по отношению к самим себе, на коей зиждутся благопристойность по отношению к окружающим и правдивость стиля, поможет нам преуспеть, особенно если внутренняя сия убежденность не сопровождается воодушевлением чересчур мощным и если мы выказываем больше простодушия, чем самоуверенности, больше рассудительности, чем пылкости.
Так, господа, когда я читал вас, мне казалось, будто вы говорите со мной, будто вы меня наставляете: душа моя, жадно впитывавшая вашу мудрость, жаждала воспарить и подняться до вас - но потуги ее оставались тщетны! Вот чему еще научили вы меня: правилам не заменить гения; там, где гения нет, не помогут и правила: уметь писать - значит уметь думать8, уметь чувствовать и уметь изъяснять свои мысли и чувства; сть ум, душу и вкус; стиль требует объединения и упражнения всех ственных способностей; основу его составляют идеи, гармония же слов - лишь вспомогательное средство, зависящее исключительно от остроты чувств; довольно иметь тонкий слух, дабы избежать фальшивых нот, и изощрить, усовершенствовать его чтением Поэтов и Ораторов, дабы научиться механически подражать поэтическим ритмам и ораторским лемам. Меж тем подражание еще никогда ничего не созидало, так что подобная гармония слов не сообщает стилю ни тона, ни содержания и редко обнаруживается в сочинениях, вовсе лишенных мыслей.
Тон есть не что иное, как соответствие стиля предмету; ни в коем случае не следует напрягать голос сверх меры; тон родится сам собою из существа дела и во многом будет зависеть от той степени обобщения, до какой доведете вы ваши мысли. Если вы подниметесь до идей самых общих, а предмет обсуждения и без того величествен, тон ваш также сделается высок; если же при этом гений позволит вам осветить каждую деталь ярким светом, если к мощи рисунка добавится красота колорита, если, одним словом, вы сумеете представить каждую идею в образе ярком и законченном, а из каждой цепочки идей создать картину живую и гармоническую, тон ваш станет не только высок, но и возвышен.
Здесь, господа, применение важнее правила; примеры полезнее наставлений; однако, раз я не вправе привести здесь те величественные отрывки, что пленяют меня в ваших творениях, мне придется ограничиться рассуждениями. Лишь сочинения хорошо написанные дойдут до потомства: обилие познаний, своеобычность фактов, даже новизна открытий еще не сулят верного бессмертия; если сочинения, их содержащие, посвящены вещам мелким, если они написаны без вкуса, благородства и гения, они канут в Лету, ибо знания, факты и открытия без труда изымаются из одного сочинения, переносятся в другое и даже выигрывают, оказавшись в руках более умелых.
Все это вне человека, стиль же - это сам человек: стиль нельзя изъять, похитить, исказить: если он возвышен, благороден, величествен, автор снищет равное восхищение во все века, ибо долговечна и даже бессмертна одна лишь истина. Прекрасный же стиль прекрасен лишь благодаря бесконечному числу воплощаемых им истин. Все умственные красоты, ему присущие, все связи, его созидающие, суть истины, столь же полезные для разума человеческого и, быть может, столь же бесценные, что и те истины, какими богат сам предмет.
Возвышенное обретается лишь в предметах великих. У поэзии, истории и философии один общий предмет, и предмет величайший - Человек и Природа. Философия описывает и изображает Природу; поэзия рисует ее, украшая, рисует она и людей, делая их величественнее, чем они есть, приумножая их достоинства, создавая героев и богов; история рисует только человека, и человека как он есть; оттого тон историка делается возвышен, лишь если он приступает к портретам людей великих, лишь ли повествует о великих деяниях, великих свершениях, великих переворотах, во всех же остальных случаях ему довольно быть степенным и торжественным. Тон Философа может становиться возвышенным всякий раз, когда речь зайдет о законах природы, о живых существах вообще, о пространстве, материи, движении, времени, душе, уме человеческом, чувствах, страстях; в прочем же пусть будет благороден и приподнят - этого достаточно. Что же до тона Оратора и Поэта, он должен быть возвышен всегда, когда велик их предмет, ибо Поэты и Ораторы вправе сообщать своему творению столько красок, движения и правдоподобия, сколько им заблагорассудится, а поскольку их обязанность - неизменно представлять предметы величественнее, чем они есть, они должны повсюду выказывать свой гений во всей его силе, во всем его богатстве.
ОБРАЩЕНИЕ К ГОСПОДАМ АКАДЕМИКАМ
Какое множество великих предметов поражает здесь, господа, мой взор! какой тон и стиль мне избрать, дабы изобразить и представить их достойным образом? Предо мной - цвет избранных. Сама мудрость возглавляет их. Слава восседает среди них, освещая каждого своими лучами и сообщая каждому блеск неизменный и вечный. Сияние еще более яркое исходит из ее бессмертной короны, коя осеняет августейшее чело лучшего из Королей9.
Я вижу его, сего могущественнейшего Героя, сего восхитительного Государя, сего любезнейшего Повелителя. Сколько благородства в его чертах! сколько величавости в облике! сколько природной доброты и мягкости во взоре! Он смотрит на вас, господа, и вы загораетесь новым огнем, вас снедает рвение еще более пылкое, чем прежде; я уже слышу божественные звуки ваших голосов, сливающихся, дабы воспеть его добродетели, его победы10, дабы рукоплескать нашему счастью; дабы изъявить ваше усердие, выказать вашу любовь и донести до грядущих поколений чувствования, достойные сего великого Государя и его потомков. Сии песнопения потрясают мое сердце; имя ЛЮДОВИКА дарует им бессмертие.
А сколько величия в минувшем! Гений Франции говорит с Ришелье и объясняет ему, как просвещать людей и споспешествовать Королям в управлении страной. Правосудие и Наука сообща нарекают Сегье11 первым из их слуг. Победа ступает быстрыми шагами, предваряя триумфальную колесницу наших Королей, где на своих трофеях восседает Людовик Великий, одной рукою дарующий мир покоренным народам, другою же собирающий в сем дворце рассеянных по свету Муз12. Но еще более трогательное событие свершается близ меня! Религия в слезах просит у красноречия слов, дабы высказать свою боль, и, кажется, пеняет мне за то, что я слишком надолго отвлек ваши помыслы от утраты, о коей надлежит скорбеть всем нам13.
Примечания
1. Ср. странный упрек, который предъявил Бюффону в связи с этой фразой переводчик книги "Жизнь Бюффона" (1794): "Только сделаем ему <Бюффону> небольшой выговор за первую строку его речи, в которой, мне кажется, подает он подозрение о тщеславии, говоря Академическому собранию: "Государи мои, вы превеликую оказали мне честь, призывая меня к себе". Может быть, не надлежало сказать, что Академия призывает его к себе, скромность всегда прилична великим людям, и они долженствуют подавать сей пример множеству посредственных умов..." (с. 28).
2. Имеется в виду Академия наук, членом которой Бюффон был с 1733 г.
3. Слово "механический" отсылает к философии Рене Декарта, распространявшего законы механики также и на жизнедеятельность человеческого организма.
4. В этой критике сочинений, лишенных выстроенного плана, можно разглядеть завуалированную полемику с Монтескье, пятью годами раньше выпустившим фундаментальный труд "Дух законов" (1748). В соответствии со своим пониманием связи человека и его стиля Бюффон объяснял изъяны стиля Монтескье его телесными изъянами: "Упомянув о Монтескье, - говорит Эро де Сешель, - он хвалил ум его, а не слог, который вообще слишком наряден, слишком отрывист. Этот недостаток (сказал Бюффон) был действием физической причины; я знал коротко Монтескье: он имел очень слабое зрение и такую живость в характере, что диктуя забывал всякую минуту фразы свои; для того надлежало ему выражать мысли как можно короче" ( с. 210-211).
5. Сам Бюффон в своем быту решительно разграничивал письменное творчество и устную "болтовню": он столь же тщательно заботился о совершенстве первого, сколь снисходительно судил вторую. "Он любит шутить, и так вольно, что дамы иногда уходят из комнаты. Всего забавнее то, что старик не переменяет в шутках обыкновенного своего вида и говорит вздор как дело. Вообще разговор его не складен. Ему сказали о том: он с холодным видом отвечал, что его уму надобно отдыхать и что слово не книга. <...> Он всегда говорит отрывками" (с, 196-197), - иначе говоря, устная "тактика" Бюффона была совершенно противоположна тактике письменной, которой посвящена комментируемая речь.
6. "Говоря это, я имел в виду "Дух законов", сочинение превосходное по содержанию, которому можно предъявить один-единственный упрек - излишнее обилие глав и частей" (примеч. Бюффона).
7. Намек на манеру Пьера Карде де Шамблена де Мариво (1688- 1763), принятого в Академию за десять лет до Бюффона. Утонченный анализ оттенков чувств, которому любил предаваться этот писатель, так прочно связался с его именем, что во французский язык вошло слово "marivaudage" (впервые зафиксировано в письменном тексте в 1760 г.). 8 февраля 1739 г. Бюффон писал президенту Дижонского парламента Буйе об очередном томе романа Мариво "Жизнь Марианны": "люди недалекого ума и жеманного вкуса останутся довольны размышлениями и стилем" Buffon G.-L de. Correspondance inedite. P., 1860. T. 1. P. 31).
8. Ср. в бюффоновском описании попугая: "Болтать не значит говорить; слова становятся языком, лишь если выражают и сообщают другим мысль говорящего. Попугаи же, хотя и трещат с беспримерной легкостью, не наделены умом, выражение коего в слове одно только и созидает высокую способность говорения"; сам Бюффон сказал об этом описании: "Мне кажется, что в этой болтовне мне удалось отменно изъяснить метафизику речи" (цит. по: Chefs d'oeuvre lilteraires de Buffon. P., 1864. T. 1. P. VII).
9. Людовика XV ( 1710-1774), короля Фракции с 1715 г.
10. Единственная победа, одержанная к этому моменту французской армией (впрочем, под командованием не короля, но маршала Саксонского), - битва при Фонтенуа (1745), где французы разбили англичан и голландцев во время войны за Австрийское наследство.
11. Пьер Сегье (1588-1672), канцлер в царствования Людовика XIII и Людовика XIV, покровительствовал Академии и, между прочим, первым занимал то самое академическое кресло, которое в 1753 г. досталось Бюффону.
12. С 1672 г. и до начала революции Академия заседала в одном из крыльев Лувра (до этого заседания проводились сначала в домах академиков: Шаплена или Конрара, а затем у канцлера Сегье); королевской щедрости академики были обязаны также креслами, дарованными им Людовиком XIV в 1713 г.
13. "От утраты г-на Ланге де Жоржи, архиепископа Санского, которого я сменил во Французской академии". (Примеч. Бюффона.)»
Отрицая априори вы, напротив, будете всегда философствовать ГИПОТЕТИЧЕСКИ, то есть экспериментально, подражая современной науке и противореча всем интенциям Канта. Дело это интересное, но почему бы не навязывать эту точку зрения в ветке, где разбираются СОБСТВЕННО взгляды самого Канта? http://transcendental.ucoz.ru/forum/23-73-3267-16-1363837613
Герменевтика - наука о понимании текста. Как же надо понимать ГИПОТЕЗУ в контексте трансцендентализма?
РВБ: К.А. Свасьян. Философия символических форм Э. Кассирера. http://rvb.ru/swassjan/cassirer/01text/05.htm ««Логика чистого познания», — Смысл своей интерпретации кантовского учения Коген видел не только и даже не столько в непротиворечивой систематизации этого учения, сколько в расчистке пути для собственной своей системы [12]. В 1902 году выходит 1-й том ее: «Логика чистого познания». Мы ограничимся летучей характеристикой семи основополагающих принципов этой логики, ибо всякий более подробный анализ вывел бы нас за пределы нашей работы.
6. Гипотетичность. — Следует особо подчеркнуть, что гипотеза мыслится здесь не в расхожем смысле слова, как догадка, предположение и т. п., но в своем исконном греческом значении, впервые философски узаконенном в идеологии Платона. Она — ипотеса, идея, обусловливающая достоверность и объективность всякого знания; основа, предшествующая выполнению любого точного исследования[16]. Ее синонимы суть «чистая возможность», «основоположение», «принцип», «метод», «закон». Гипотеза — идея, взятая в аспекте чистой логичности, без всяческой эйдетики. Прекрасную характеристику ее дает А. Ф. Лосев: «Это: не цельность, но принцип цельности; не индивидуальность, но метод ее организации; не созерцательная картинность и воззрительная изваянность, но — чистая возможность их; не общность, но — закон получения ее и т. д. [17]. Иначе говоря, гипотеза — логическое ограничение и основоположение. Она мыслится в факте, как логическая возможность его, как чисто методический принцип его структуирования. Но факт не только мыслится; он и видится в эйдосе, и в этом смысле изменчивость факта, многоличность его взывает к методической плюралии логического его осмысления, оказывающегося всегда относительным. Здесь относительность совпадает с гипотетичностью».
Сообщение отредактировал onomatodox - Воскресенье, 24.03.2013, 11:11
Ономатодоксу Вы не поверите, но всё что вы написали, поддерживаю на 100%.
«Стиль есть сам человек» (Бюффон). – Всеми руками ЗА! В этом смысле неоднократно говорил С.Катерчко и Вам, что нельзя считать мировоззрение человека (в частности меня) тотально ошибочным или неправильным, ибо вы тем самым заявляете о невозможности его (моего) бытия как человека. А оно есть, без всяких и чьих бы то ни было о том априорных заявлений.
«Стиль - это последняя, высшая, форма любой деятельности, когда она — деятельность — становится искусством и творчеством, а деятель — творцом, художником, мастером» (ономатодокс) – Всеми руками ЗА! Это одна из моих мыслей, лежащих в основе критики критика чистого разума (см аспект II - http://transcendental.ucoz.ru/forum/10-79-3232-16-1363682337 ). Критика чистого разума сама очень чисто-разумна и абстрагируется от многих творческих форм сознания: души, духа, мудрости, поэзиса, гуманиатрных чувств, творческих медитаций и т.д.
«Для стиля требуется знание или чувствование предмета изображения… равно и насыщенность живейшими человеческими эмоциями, пронизанность теми или другими идеями ума и талантливая организованность целого» (А.Ф.Лосев) – Всеми руками ЗА!
В этом смысле стиль С.Катречко – минимализм (о чем он сам неоднократно заявлял), стиль ономатодокса – репликативный критицизм (от которого я уже много лет пытаюсь Вас чуть-чуть приобщить и к дедуктивному конструированию, но пока тщетно, ибо «стиль есть человек»), а я – сторонник соловьевско-лосевской многонасыщенности и по возможности всеединения (таков мой стиль, что поделаешь).
Сообщение отредактировал СБ - Воскресенье, 24.03.2013, 11:00
А.Ф.Лосев ОЧЕРКИ АНТИЧНОГО СИМВОЛИЗМА И МИФОЛОГИИ http://psylib.org.ua/books/lose000/index.htm
d) ЗАКЛЮЧЕНИЕ (ИТОГ НАУКИ И ОЧЕРЕДНАЯ ЗАДАЧА) 2. ГЕГЕЛЬ, ЦЕЛЛЕР, ФУЙЕ, СТЮАРТ, НАТОРП И ФЛОРЕНСКИЙ http://psylib.org.ua/books/lose000/txt080.htm
«d) Четвертый – диалектически необходимый – тип понимания платоновской Идеи есть трансцедентальное понимание, т.е. толкование идеи как логического принципа, как метода, как априорного условия возможности опыта. Эту обработку Платона суждено было дать неокантианцам. Если миновать старые рассуждения Лотце о понятии "значимости" в отношении Идеи и об ее математической природе у Когена, то самым продуманным и зрелым трудом в этой области является, конечно, знаменитая книга Наторпа.67 Наторп свел платоновскую Идею на априорный принцип, на "гипотезу", на "условие возможности". Что этот момент в платоновской Идее весьма силен и местами выпирает на первый план, об этом не может быть никаких сомнений после книги Наторпа. Бесцветности и абстрактности целлеровского понимания Наторп противопоставил действительно глубокомысленное философское понимание, очень ярко и выразительно приближавшее Платона к современности и делавшее его действительно необходимым "введением в идеализм". Но, с другой стороны, провал всей этой концепции был до того всем ясен, односторонность и неплатоничность до того била всем в глаза, что эта удивительная по глубине и философской выдержанности точка зрения не могла удержаться не только вообще, несмотря на усилия ряда весьма талантливых представителей Марбургской школы, но не могла она удержаться и у самого Наторпа. Наторп написал кроме своего большого труда еще целых три работы о Платоне, из которых каждая более или менее вносит нечто новое в старое понимание 1903 года. В очерке 1911 г. он уже говорит о "духовном видении" платоновской Идеи и называет Платона "визуалистом". Он думает теперь, что Платон употребляет созерцание для пребывания во внутреннем зрении и мыслительной концентрации, проникаясь предметом этого созерцания до самой последней глубины, ибо Платон, добавляет Наторп, "не есть немецкий профессор". Тут Наторп уже не просто логицист, но он настоятельно требует совмещения в платоновской Идее логической и эстетической точки зрения.68 В докладе 1914 г.69 Наторп, минуя чисто интуитивистические соображения, очень четко ставит вопрос об отношении у Платона между "знанием" и "бытием" и исключает всякую возможность какого бы то ни было субъективизма в своей концепции. Критики Наторпа именно упрекали его за кантианский субъективизм, якобы вносимый им в платоновскую Идею. На деле этого субъективизма не было ни в работе Наторпа о Платоне в 1903 г., ни в самой Марбургской школе. "Методы", "гипотезы" и были "бытием", но – не субъективным. Наторп это очень хорошо разъясняет в отношении своего понимания Платона в упомянутом докладе 1914 г. Наконец, тот же Наторп в своей последней работе о Платоне, озаглавленной "Метакритическое прибавление. Логос – Психе – Эрос" и написанной в 1920 г.,70 становится самым решительным образом на другую точку зрения в отношении Платона, сохраняя, правда, старый трансцедентализм, но существенно ограничивая его учением об Эросе, о символе, о мифе, о световой и интуитивной природе Идеи, о диалектическом самополагании и саморазвитии Первоединого.71 70 страниц этого "Прибавления" есть лучшее, что написано о Платоне за несколько десятков лет. Конечно, если брать эту новейшую концепцию Наторпа во всей ее полноте, она, с моей точки зрения, не может считаться окончательно совершенной. Если бы я считал ее такою, то я не стал бы после этого вновь и вновь заниматься платоновским учением об идеях и тратить долгие годы на отыскание того, что уже отыскано. Во-первых, эта новая концепция Наторпа намечена только принципиально. Она не проведена по всему Платону, как была у него проведена в свое время точка зрения трансцедентализма. Сам Наторп завещал это сделать новому поколению, переиздавши свою книгу 1903 г. без всяких перемен и только внеся некоторые новые примечания. Во-вторых, Наторп, несомненно, увлекся. Открытая им диалектически самополагающаяся и самосознающая световая и символическая идея, с одной стороны, не отграничена им от неоплатонизма. Стоит прочитать главнейшие определения этого очерка, чтобы вполне отождествить их с Плотином, на которого сам Наторп тут же и ссылается. Платон не есть, однако, Плотин. Ему чужда развитая форма эманационной теории, развитая диалектика интеллигенции, развитая символология и т.д. На это я указывал выше в типологическом анализе учения Платона об идеях. Во-вторых, платоновская идеология, в последнем изображении Наторпа, очень походит на диалектически саморазвивающийся Дух немецких идеалистов первой половины XIX в. Наторп не уловил античного, телесного стиля платонизма и смешал его с совершенно чуждыми ему по духу системами. Кратко говоря, наторповское понимание страдает отсутствием четкого типологического анализа Идеи Платона. Логическая же сторона Идеи дана им (по крайней мере, в принципе) с небывалой силой и яркостью, превышающей даже сравнительно более сухую концепцию Гегеля. е) Есть, наконец, еще один автор, на этот раз уже русский, который дал концепцию платонизма, по глубине и тонкости превосходящую все, что когда-нибудь я читал о Платоне. Это – П.А.Флоренский.72 Его имя должно быть названо наряду с теми пятью-шестью именами, которые знаменуют собой основные этапы понимания платонизма во всемирной истории философии вообще. Так как всех этих авторов, как интерпретаторов Платона, я анализирую в специальном труде, то здесь я буду так же краток, как и в отношении прочих авторов. Новое, что вносит Флоренский в понимание платонизма, это – учение о лике и магическом имени. Платоновская Идея – выразительна, она имеет определенный живой лик. Как на портрете или в статуе художник вызывает в нас чувство живого движения путем различной трактовки разных частей лица или туловища, так и платоновская Идея есть живой лик, отражающий в игре световых лучей, исходящих из него, свою внутреннюю, сокровенную жизнь. Такое понимание платоновской Идеи дало возможность Флоренскому близко связать ее с интуициями статуи и, в частности, с изображениями богов и употреблением их в мистериях. Понимание Флоренского воистину можно назвать мифологическим и в полном смысле магическим пониманием, потому что ни Гегель, ни Наторп, давшие до Флоренского наиболее яркие и ценные концепции платонизма, не дошли до Идеи как самостоятельного мифа, как лика личности, а только дали – самое большее – логическую структуру мифа. Это, конечно, тоже необходимо. Но все же диалектика мифа не есть еще мифология, и смысл мифа не есть сам миф. Узрение смысла мифа не есть еще творческое узрение самого мифа. Символически-магическая природа мифа – вот то подлинно новое, почти небывалое, что Флоренский вносит в мировую сокровищницу различных историко-философских учений, старающихся проникнуть в тайны платонизма. Замечу, кроме того, что взгляды Флоренского на Платона развивались вне всякой зависимости от каких бы то ни было учений о Платоне на Западе. К Гегелю и Наторпу у него может быть только отрицательное отношение. Интересно и то, что Флоренский выпустил свою главную работу о платонизме тогда (1915), когда Наторпу еще и не снился тот поворот, который было ему суждено проделать в 1920- 1921 гг., если даже не иметь в виду концепции платонизма у Флоренского 1908-1909 гг. Я не знаю теперешних взглядов Флоренского, но мне кажется, что и Наторп 1920-1921 гг. должен получить от него отрицательную оценку ввиду явного преобладания логизма над мифологией. Однако концепция самого Флоренского настолько основана на мифе и символе, что по сравнению с нею всякое прочее философское отношение к Платону должно предстать как отвлеченное и рассудочное. Тем не менее платоновская Идея и логична, и мифологична».
3. ПРОИСХОЖДЕНИЕ НАСТОЯЩЕГО ИССЛЕДОВАНИЯ И ОЧЕРЕДНАЯ ЗАДАЧА НАУКИ О ПЛАТОНЕ. http://psylib.org.ua/books/lose000/txt081.htm
«5. После работы об эйдосах я всецело погрузился в изучение неоплатонизма, и, в первую очередь, Плотина, Порфирия, Ямвлиха, Прокла, Дамаския и комментаторов (главным образом, Сириана, Симплиция и Асклепия на Аристотеля и Олимпиодора на Платона). Неоплатонизм привел меня впервые к пониманию трансцедентального метода и к высокой оценке Марбургской школы, которую я раньше, по принятому всеми в Москве предрассудку, презирал (не давая себе труда изучить ее детально). Я понял, что трансцедентальный метод входит как необходимый момент в философию Плотина и Прокла и что весь вопрос только в том, какой тип трансцедентализма присущ Плотину и какой Когену и Наторпу. Многое в связи с этим пришлось переоценить и в Канте, хотя его дуалистическая метафизика раз на всю жизнь, с момента первого моего знакомства с нею, отрезала всякие пути к примирению с Кантом. Но тут же я понял, что неокантианство в общем имеет весьма мало сходства с Кантом. Неокантианство, и Марбургское прежде всего, есть борьба против всякого дуализма, субъективизма и метафизики, и все его отличие от платонической эйдологии заключается только в том, что эйдос он мыслит как гипотезу и метод, а не как лик. Все же прочее в нем совершенно тождественно с платонизмом. Те, которые знают меня, могут засвидетельствовать, что я тогда же, пораженный сходством неокантианства с Плотином, постулировал не только наличие "гипотезисов" в платонической Идее, но предсказывал и близкий переход самого неокантианства к диалектике и воззрительной эйдологии. Пророчества мои сбылись, однако, еще раньше, чем я начал пророчествовать. А именно, к этому времени (1922-1925 гг.) Наторп уже написал свои прекрасные предсмертные очерки, сознательно направлявшие русло неокантианства к неоплатонизму,77 и только мы в Москве продолжали ничего не знать о них, а Кассирер уже выпустил два тома своей "Философии символических форм".78 Переход неокантианства к диалектике,79 символизму и мифологии был для меня огромным подкреплением в моих трансцедентальных изысканиях из области античного платонизма. Мне предстало яснейшим образом единство трех основных методов философии – феноменологического, трансцедентального и диалектического, т.е. единство гуссерлианства, неокантианства и гегельянства на основе более полно обнимающего их неоплатонизма и по Флоренскому понимаемой символической мифологии. В последние годы я также предсказываю разложение строгого гуссерлианства и переход его к гегельянству и неоплатонизму. Это – необходимая диалектика истории философии. Кто усвоил себе в отчетливом виде, что такое эйдос, тот не может не увидеть того, что он, как целое, есть единство противоположных определений (целое есть сразу и сумма частей и не сумма частей), т.е. тот должен перейти к диалектике. И в этом пункте мои предсказания начинают сбываться. По крайней мере, московские гуссерлианцы, всегда считавшие Гегеля метафизиком и мыслителем, неспособным понять социальное бытие как конкретнейшее, теперь начинают определенно кокетничать с ним. Меня всегда называли за неоплатоническое гегельянство "формальным онтологом" и рассудочным схематистом, а теперь сами начинают штудировать диалектические переходы Гегеля. Руководимый этими настроениями и этой борьбой с односторонним гуссерлианством, односторонним трансцедентализмом и натуралистической метафизикой (будь то материализм или спиритуализм), я заканчивал в 1925 г. свой "Античный космос", который удалось издать только в конце 1927 г. "Античный космос" есть книга фрагментарная и нарочито отвлеченная. Кто знает мои обстоятельства, тот знает, почему это случилось. Книгу пришлось перед напечатанием буквально искромсать. И все же я на большом и кропотливом текстуальном материале из истории античного платонизма показал наличие в платонической Идее и феноменологии Гуссерля и трансцедентализма Когена и Наторпа, и диалектики Гегеля и мифически-символической натурфилософии Кассирера и Флоренского. Несмотря на внешнюю разорванность, "Античный космос" дает яснейшее и стройнейшее здание античного платонизма, если только отказаться от дурной привычки "перелистывания" и начать серьезно заниматься книгой. Достаточно указать хотя бы на то, что я впервые обнаружил и на многочисленных текстах показал наличие в античном космосе неоднородных пространств и связанность античного "принципа относительности" с выразительно-символической диалектикой платонической Идеи».
Ономатодоксу Вы не поверите, но всё что вы написали, поддерживаю на 100%.
А это потому, что Вы поняли написанное процентов на 10. КЧР не абстрагируется ОТ, а берет абстрактно. Но абстрактно =в ее схеме =в ее гипотезе =в ее идее берет ЛЮБУЮ деятельность человека, а не только научную. КЧР показывает как любую деятельность человека можно сделать научной - ее надо только организовать по схеме естественно-научного эксперимента или гипотетического метода.
Да, был бы очень Вам признателен, если бы Вы эту абстракцию превратили в конкретику и показали бы мне на примере (на опыте) тех деятельностей, к которым я так или иначе причастен: как сделать их научными - как сделать научной деятельность поэта, деятельность любви к женщине, деятельность по воспитанию детей и внуков, общественную деятельность, общение с соседями по лестничной клетке и т.п.?
«6.9.1970. ... Да… Я ведь с 1893 года. Окончил университет, как полагалось, когда мне было 22 года, окончил сразу по двум отделениям, классической филологии и философии. Так с тех пор этими двумя науками и занимаюсь. Язык надо знать греческий и латинский для философии, и философией заниматься надо тем, кто занимается филологией. У меня всё время классическая филология с философским уклоном. Но чистую филологию и чистую философию я не люблю. Как-то не увлекался этим. Хотя и по чистой философии пописывал. Мое дело эстетика. Здесь и философия, и филология вместе объединяются». Лосев Бибихину.
А. Ф. Лосев. «О типах грамматического предложения в связи с историей мышления». Читалось на кафедре классической филологии МГПИ им. В. И. Ленина в 40-50-х годах. http://www.noogen.su/losev.htm
Э. Кассирер. «Философия символических форм». Том 1. Язык.
К герменевтике Лосева («Очерки античного символизма и мифологии»):
IV. Учение Платона об идеях в его систематическом развитии (287—708).
a) Введение (287—297). I. Вступительные замечания (287—289). 2. Задача и метод изложения: а) исключение прочих проблем (289), Ь) диалектическая задача (289—291), с) не проблематическая хронология, но диалектическая задача (291—292). 3. Реальный план: а) основные контуры (292), Ь) ступени (293), с) жизненный опыт философа (294—295), d) стиль философствования (293—295), е) опытно-стилевые ступени (295), f) мифология как результат учения об идеях (296), g) тайные импульсы системы (297).
«Тут я принципиально расхожусь, не скажу с историками и филологами, а, по-моему, с плохими историками и филологами. Именно, «эмпиричность» и «фактичность» эти плохие историки и филологи видят в том, что они устанавливают, на основании более или менее надежных свидетельств, точную хронологическую последовательность сочинений Платона. Я же настоящую и подлинную эмпиричность вижу совсем в другом. Для меня гораздо надежнее та логическая связь мыслей, которую я нахожу в разных сочинениях Платона. Хронология всегда более или менее гадательна, и тут какой-нибудь неожиданный, вновь открытый факт может перевернуть вверх дном все наше построение. Что же касается диалектической структуры отдельных мыслей Платона и их взаимосвязи в некоей цельной системе, то тут есть нечто гораздо более осязательное и надежное, гораздо более доступное проверке и даже своего рода эксперименту. Мы изучаем каждую мысль Платона отдельно; смотрим, как оценивает ее тот или иной исследователь; объединяем эту мысль с другой мыслью; смотрим, какой из прочих мыслей Платона она больше соответствует, получается ли что-нибудь целое из объединения разных мыслей или не получается, и если получается, то какое именно целое, с каким смыслом, значением и структурой. Тут — обозримый и совершенно реальный материал для исследователя. Вместо того, чтобы пускаться в дебри плохо схематически известной биографии лица, отстоящего от нас на расстояние двух с четвертью тысячелетий, и строить различные более или менее вероятные гипотезы,— мы получаем материал, вполне осязаемый и понятный, в подлинном смысле реальный, ибо для науки реально, прежде всего, то, что понято или, по крайней мере, принципиально доступно пониманию. Логический строй мысли, устанавливаемый мною для Платона, может проверить решительно всякий, кто даст себе труд изучить сочинения Платона. Тут можно проверять, спорить, находить ошибки и пр. И тут не область гипотез, но — область вполне достоверных и логически-необходимых фактов». стр. 291-292
d) ЗАКЛЮЧЕНИЕ (ИТОГ НАУКИ И ОЧЕРЕДНАЯ ЗАДАЧА)
1. Диалектика в истории понимания платонизма.
«Предложенное мною понимание платонизма есть плод сознательного отношения ко всей истории его изучения. О Платоне написано тысячи сочинений, и их пишут уже несколько столетий. Можно сказать, что каждая более или менее оформленная эпоха в истории мысли ставила себя в определенное отношение к Платону и спешила дать свое оригинальное его понимание. Платонов столько же, сколько было философских эпох и сколько было философских систем и интуиций. Отсюда сознательное положение современного исследователя Платона очень затруднительно. Если понимание Платона всегда было отражением данной эпохи в истории философии (а это — совершенно достоверный факт), то не таково ли и наше понимание? И тогда, чем оно лучше всякого другого понимания? Это затруднение, однако, кажущееся. Во-первых, наше понимание, конечно, связано с определенной философской эпохой, и этого бояться совершенно нечего. Это — просто неизбежно. Нужно быть очень наивным и неглубоким историком философии, чтобы объявлять свое понимание античного платонизма чем-то абсолютно «объективным» и вневременным. Всякое понимание по природе своей исторично и иным не может и быть, ибо сама история есть не что иное, как становящееся понимание бытия. Бытие, никак не понимаемое, не есть реальное бытие. Это — абстрактное бытие. Итак, наше понимание есть понимание, специфическое для определенной эпохи и определенных настроений и, главное, для определенного мирочувствия и мировоззрения и, еще важнее, для определенного мироотношения. Я этого не боюсь, а просто выставляю открыто как свой принцип и обвиняю всех тех бесчисленных историков философии, которые, произнося суждения о платонизме с точки зрения определенной исторической эпохи (иначе никакое суждение не может и осуществиться), скрывали это и от себя и от других и обманывали всех, а прежде всего самих себя, призрачной «объективностью» и «научностью»». стр. 684-685.
Сообщение отредактировал onomatodox - Суббота, 04.05.2013, 08:27